Майорова пишет

Некруглые даты у меня хорошо получаются, а круглые постоянно пропускаю. Восемьдесят лет и два дня назад, девятнадцатого августа 1936 года был расстрелян Федерико Гарсиа Лорка. Ну, что, поёт Ла Архентинита, за роялем Лорка, ещё никто ничего не знает и даже не подозревает.






Este galapaguito no tiene mare.
No tiene mare, sí
no tiene mare, no.

Lo parió una gitana, lo echó a la calle.
Lo echó a la calle, sí
lo echó a la calle, no.

Este niño chiquito no tiene cuna.
No tiene cuna, sí
no tiene cuna, no.

Su padre es carpintero y le hará una.
Y le hará una, sí
y le hará una, no.

Помните, не так давно по сети ходил список возрастов в классических произведениях: немолодой Марье Гавриловне из "Метели" шёл двадцатый год, старухе-процентщице 42 года (ничего подобного, я помню наизусть: "это была крошечная, сухая старушонка лет шестидесяти". Да, разница между сёстрами четверть века - это нечасто встречается, но я такие семьи знаю). Выкладки приведены в большинстве своём апокрифические, но всем нам известно, что в восемнадцатом веке немолодой возраст назывался "по дурную сторону тридцати". Гаспаров приводит цитату из "Княгини Лиговской" - еще не совестно волочиться, уже трудно влюбиться, а княгине всего-то двадцать пять. Но вот вам ребус. Место действия - Венгрия, десятые годы двадцатого столетия. О себе рассказывает женщина:

Спешу заверить людей ещё молодых: старость, перед которой они содрогаются, зло не столь безусловное и чудовищное, каким оно им представляется. Одно состояние ощущается не острее другого, и человек не может страдать от недостатка того, к чему уже и склонность потерял. При сносном здоровье и старость не в тягость; если руки-ноги ещё служат, то и кофейку горячего выпить, в уютной комнате посидеть, поспать всласть тоже куда как приятно, и достаются эти радости не такой уж дорогой ценой, - не приходится столько биться за них, страдать, рисковать. Я женщина пожилая, весной минуло пятьдесят, - пожилая и одинокая; но как вспомню, сравню с теперешним моим житьём-бытьём, сколько горя пришлось повидать и как мало истинного счастья... да и оно вспоминается будто во сне. Нет, в худшем положении я себя ничуть не чувствую и надеюсь, что и смерть, когда придёт, не покажется слишком уж страшной, хотя пока я и боюсь её.


Старость ощущается скорее в сопоставлении с миром внешним, посторонним. Постепенно ото всего отходишь, отдаляешься, ничьё отношение тебя уже больше не заботит, а прежде ведь, бывало, не очень позволяешь манкировать собой. Комедия там, в большом мире, начинается сызнова, - только исполнители и декорации другие. Звонок звенит, и люди идут, а тебе уже неинтересно. Иной раз так и хочется сказать: "Да перестаньте! Какая разница, так повернётся действие или этак? Развязка всё равно одна". Но правота не на нашей стороне. Это же ведь их спектакль. И мы в своём составе играли в общем не лучше...

Не правда ли, перед нами рассуждения особы преклонных лет? Внимание, вопрос - сколько лет этой старухе?

Второй раз за год ездила на Петроградскую сторону, и опять по книжным делам. Туда добралась очень быстро, зато в маршрутку затесался целый восьмой (или девятый?) класс в сопровождении рыжеголовой учительницы. На квест собрались. Да, здравствуй, племя младое, незнакомое. Поразило, какие все, и мальчики, и девочки  чистенькие, ухоженные, нарядные. У девочек тщательно расчёсанные волосы по плечам, выщипанные брови, маникюр.  Среди мальчиков в следах прыщей только один, значит, класс всё-таки восьмой. И тоже у всех аккуратные причёски, прекрасная одежда и обувь. Шумят? Да, шумят. Но ни единого матерного слова. Даже "жопа" никто не сказал ни разу. Хохочут? да, хохочут. Через пару остановок входит другой сопровождающий, ему чуть ли не с овацией:
- С днём рождения, дядя Володя!
Учительница, профессиональным голосом:
- А ну закрыли рты все!!
Мгновение тишины, и опять галдят, как вешние ручейки. Вы пробовали вешнему ручейку заткнуть глотку?  Следующая остановка - снова взрыв хохота. Одноклассника прищемило дверью. Действительно, ужасно смешно.

Насилу доехали, в общем, получили книжку, дай, думаю, зайдём поедим. А там на Каменноостровском кофейня, объединённая с книжным магазином. Рай, в общем. Действительно, бюджетно за двести рублёв пообедали салатом, мясным супом и ёжиками (в хорошем смысле). И за спиной у меня какой-то неуловимо знакомый мужской голос рассказывает, да с таким характерным питерским выговором, что невольно я оглянулась.

То был Всеволод Гаккель, виолончелист, известный многим по группе "Аквариум". Я-то, конечно, всё больше на Vermicelli Orchestra ходила, а когда был "Аквариум", так в основном пешком под стол... Он рассказывал удивительные вещи, но чужие разговоры слушать некрасиво, я и не слушала. Слушала интонацию. Вот объясните, почему и отчего на радио ведут передачи косноязычные типы, которые давятся суффиксами и сглатывают окончания, а речи, подобной речи Гаккеля, услышать на радио нельзя? Ленинградская интонация, живая, дышащая, ни в малейшей степени не дикторская, но каждое повествовательное предложение есть повествовательное, а каждое вопросительное есть вопросительное. Восклицательных - мало, однако и их с другими не спутаешь. Все повышения и понижения тона не случайны, все осмыслены, все что-то подразумевают. И никаких сорных слов, всех этих э..., гм..., это самое..., как бы... и тому подобное прочее другое.

Тут внезапно с этой великолепной интонацией прозвучало что-то тревожащее.
- Боря Рубекин умер, сегодня похороны...
Вот есть такой выражанс шутливый "я чуть со стула не упал/а". Раньше я думала, что это не более чем фигура речи, а сегодня сама чуть со стула не упала. Меня ощутимо шатнуло, допила кое-как кофе. Да нет, нет, не может такого быть, молодой же совсем, мне послышалось, померещилось, какие похороны, вздор, не может быть...

Дома заглянула в Википедию-матушку.

... Это статья о человеке, который недавно умер.

И - да, действительно, сегодня хоронили. Естественно, лично знакома я не была, только музыку слушала. Только музыку слушала.

Достаю книгу, а Милина бутылочка с водой протекла, и вся обложка в мокрых пятнах. Как заплаканная.

У Марии Белкиной в "Скрещении судеб" есть потрясающий пассаж горький, во дни сомнений и прочих тягостных раздумий очень полезно перечитывать. Дело касается писем Георгия Эфрона [Мура], сына Цветаевой, написанных сразу после самоубийства поэтессы. Они очень сухие, сдержанные по тону, содержат много бытовых подробностей. И Белкина оговаривается:

Я знаю, на некоторых эти письма могут произвести удручающее впечатление — так писать о гибели матери, и о такой трагической гибели! Так холодно, рассудительно! Ни отчаяния, ни слез, ни горя, просто констатация факта: «Что сделано — то сделано», «Я ее вполне понимаю и оправдываю...» И все. И тут же о себе, о стирке, о глажке, о продаже вещей, ее вещей... Какая черствость, какой эгоизм!
Но может быть, стоит вспомнить — письма эти пишет мальчишка, который так старался и старается казаться взрослым, быть мужчиной! Особенно в том письме к товарищу по болшевской даче, утратившему и мать и отчима... Мур очень горд, самолюбив, он не хочет, чтобы его жалели, чтобы ему сочувствовали. Он замкнулся, он не подпускает к себе даже близких. Легче ли ему от этого?! А то, что о стирке, о глажке, о деньгах, то ведь все это так внезапно обрушилось на него и стало повседневно таким необходимым! И потом, давно замечено: когда с нами стрясается беда, как часто говорим мы именно о таких вот пустяках, которые, казалось бы, не к месту, не ко времени! Мы словно бы заговариваем самих себя, словно бы ничего такого и не произошло и все идет как шло, — пытаемся еще скользить по поверхности, стараясь зацепиться за что только возможно, боясь той устрашающей и погибельной пустоты, которая образовалась внутри нас. Я знала мать — похоронив ребенка, она шла по улице и зашла в кино... Что она там видела?! Должно быть, то же, что и я, когда через несколько дней после похорон мужа, заметив на письменном столе билеты на премьеру Вишневского «Оптимистическая трагедия», на которую мы должны были пойти вдвоем, пошла одна... В театре от меня шарахались, ибо почти все были на похоронах, и чего только обо мне потом не говорилось... А мне было так плохо, как, может быть, никогда в жизни! И только Лиля Брик поняла меня и увезла вместе с Васей Катаняном домой. Зачем я пошла? На это я и теперь не могу дать ответа... А Мур, когда увезли тело Марины Ивановны в усыпальницу, стал гладить брюки, к величайшему негодованию хозяйки, и переоделся в хороший костюм, он ведь пришел с земляных работ... Стоит ли судить и осуждать? Каждый несчастен по-своему. А Мур был очень несчастен.

Вот этого "каждый несчастен по-своему" в нашей общей культуре иногда не хватает. И болезненно не хватает, я бы сказала. Даже в те минуты, когда первая скорбь сбивает с мысли, и человека хватает от силы на какие-то мелкие, машинальные бытовые действия, на пустяки, и то досужие зеваки гневно и смачно осуждают неправильное горе. Чужое неправильное горе, не своё. Вы горюете? Горюйте, но как следует!

Очередь особенно невыносима для мужчин, привыкших к тому, что их время (кроме времени, уходящего на отдых и удовольствие) оплачивается и оценивается. Дело не в объективном положении вещей, а именно в наследственных навыках. Работающие и служащие женщины унаследовали от своих матерей навык легкотекущего, неоцененного времени. Домашний труд женщины бывал тяжел, но неоценен. Кроме того, мужчина, вернувшись с работы, считает себя вправе отдыхать или развлекаться. Женщина после работы занимается домашними делами, которые у нас так неупорядоченны и хаотичны, что очередь не выпадает из основного тона. Вот почему, хотя в очереди стоят работающие и служащие женщины, -каждый мужчина внутренне считает себя вправе и почти каждый пытается пролезть без очереди. об этом в очереди всегда кричат женщины. мужчины не могут объяснить, откуда у них это чувство внутренней правоты при явной внешней неправомерности поступка. но они знают твердо, что это "бабье дело". Может быть, им смутно кажется, что справедливостью притязаний основана на том, что их в очереди так мало. Мотивировать они не могут - они либо хамят и хулиганят, либо говорят стереотипную фразу: "Cпешу на работу"- - "А мы не спешим на работу (обязательно мы)??" . Мужчина в очереди чувствует себя затесавшимся индивидуумом, женщина - "представителем коллектива". Все теперь спешат на работу", - возмущенно говорит женщина с портфелем. мужчина воровато прячет уже полученный хлеб. Он ничего не может возразить. Но он уверен - может быть, подсознательно, -что хотя эта баба действительно работает столько же часов, сколько и он, но отношение к времени, к ценности и употреблению и распределению времени у них разное и что его отношение дает ему право на получение хлеба без очереди. Продавщица как лицо незаинтересованное (когда она в другом магазине будет стоять в очереди, она также проникнется коллективным чувством и будет вопиять против нахальства мужчин) обычно поощряет претензии мужчин. Ей импонирует хозяйское отношение к жизни как основа несформулированного права на получение продуктов без очереди.
Мужское, хозяйское отношение - это уверенность в том, что вещи должны подчиняться человеку, служить ему и доставлять удовольствие, что лишения, бедствия и неудобства незаконны и оскорбительны. У женщин же в массе не изжито унаследованное рабское отношение к жизни, то есть привычка к бедствиям, ожидание обязательных бедствий, ощущение их естественности.

Л.Я. Гинзбург, "День Оттера"

Та же И.Д. Зеленская вспоминала, как в столовой «закончилась каша»: «Паня-буфетчица крикнула: “Что вы все на нас, ведь война же!” И ей несколько человек ответило: “При чем здесь война”». Самой И.Д. Зеленской в этот день, 1 ноября 1941 года, тоже было несладко: «Пришлось услышать, что меня надо выкинуть, вытащить за волосы, что я не “рабочего классу”, и, наконец, откровенное признание: “пока они нас жмут, но погоди, придет время, и мы их прижмем”. Это говорит представительница “рабочего классу”, молодая “комсомолка”»

С. Яров, "Повседневная жизнь блокадного Ленинграда"

О «психологическом голоде» тогда говорили многие, и было замечено, как резко он меняет привычки людей. Любой рассказ о ставшем неузнаваемым человеке всегда предваряется свидетельством о том, сколь добрым, щедрым, отзывчивым, любящим он являлся прежде. Таким был и отец одной из блокадниц — «смертное время» нанесло ему непоправимый удар. Он начал требовать себе больше хлеба, чем другие, раздражался, если видел, что порции и после дележки оказывались почти равными, высказывал упрек за «неумение жить», за излишнюю щедрость, которую проявляли к гостям вместо того, чтобы экономить и копить продукты. Действия его какие-то судорожные, непредсказуемые, он и хочет быть порядочным, но не способен удержаться. Получив, как врач, от больных в госпитале полбуханки хлеба, он не съел ее, принес домой, разделил на кусочки. «Едва мы с мамочкой успели съесть по ломтику, как папа съел все остальное и еще спросил: “Ну, теперь вы, кажется, сыты”» — не требуя ответа и, может быть, даже боясь его.

С. Яров, "Повседневная жизнь блокадного Ленинграда"

Город мой, город, что с тобою сделали?

По материалам своего поста в ру-психолог о деде-морозе и связанных с ним суевериях высветила для себя такую неожиданную вещь: ничто моей немецкой душонке не претит больше, чем общероссийская вера в чудо.

В то, что по щучьему велению, по Емелину хотению печка поедет, хотя мотора у неё не предусмотрено.

В то, что каждому Ивану-дураку полагается по статусу красавица-жена и полцарства в приданое.

В то, что кривая вывезет, Бог не выдаст, а свинья не съест.



И когда свинья-таки съедает - столько изумления во взорах!

Вот не буду голословной: те же больные у меня на отделении. Чувствую себя каким-то Штольцем-неврастеником при тысячеголовом Илье Ильиче Обломове. Или Чичиковым при Манилове, но тоже неврастеником. Сидят вразвалочку и мечтают, мечтают, мечтают:

- А вот если бы меня загипнотизировали...
- А вот если бы меня отец чаще порол...
- а вот если ребёнка родить, СПИД в ребёнка уйдёт, и всё, и ты будешь здоровая...
- А вот я планирую съездить в Бутан. Там, говорят, такой храм со статуей Будды, ему поклонишься, и всё
- И что - и всё?
- И всё, выздоровел от всех болезней.
Тут уж я не стерпела и говорю:
- Егор, вы ведь даже не буддист!
Надменно:
- А это разве обязательно?

Двадцать два года, гепатит В, гепатит С, ВИЧ.
- Мне снилась Божия Матерь, она мне обещала...

Вы скажете - это больные люди, какого шута я от них хочу? Хорошо, возьмём здоровых. В бытность свою студенткой дважды выступала на слёте-симпозиуме "православие и психология". Зачем, не спрашивайте. Был смысл. Оба раза подготовила краткие сообщения о своей работе. Сначала это был тот самый наркологический диспансер, потом - вовсе хоспис. И оба раза первый вопрос, который мне задавали первым, был такой:
- А вам в вашей работе встречалось чудо?
Я оба раза так обалдевала, что долго не могла ответить. Едва нашла формулировку:
- Нет. Чудес не видала. Не удостоилась.

Помните последнее интервью Ильи Кормильцева? Где он уже лежит в хосписе, кахексия, все дела, ногти и губы уже синие? И его супертактично спросили:
- Чего вы хотите сейчас?
И он этими коснеющими лиловыми губами отвечает:
- Чуда!

И вот что тут скажешь? А главное, что тут поделаешь?

У меня есть потрясающая книга: "Антология вольной поэзии". В ней собраны стихи, которые по разным причинам запрещались цензурой в царской России. Строки весьма разношёрстные: есть интересные, есть просто своеобразны, есть графоманские, есть откровенно вымученные и бездарные. Есть шедевры. Вот, например, небольшое стихотворение неизвестного поэта (или поэтессы), написанное, предположительно, в начале 1850-х годов.

РАЗГОВОР ДВУХ КРЕСТЬЯНОК-СТАРУХ В ВЕЛИКУЮ СУББОТУ

- Слышала ль, кумушка, Бог-от ведь умер?!
- Что ты, родимая?! Неужто и взаболь?
- Давечь поутру его схоронили.
Встала я давечь и слышу - звонят.
Дай-ко, схожу, мол, я думаю, в церковь,
Ну, собралась и кой-как дотащилась;
Только вхожу я на паперть и вижу:
В церкви все со свечами, как, помнишь,
Степку-то вашего мы провожали...
Вот я зашла и Пахомку спросила:
"Кто, мол, тут умер? - Я, бать, не знаю".
Я опять к Сидору Ванычу с тем же, -
Он ведь старик-от такой богомольный,
Службы, не думай, как мы, не пропустит.
"Сидор Иваныч, кого, мол, хоронят?"
- "Эка старуха! Христа, бать, вестимо".
- "Разве не нашего он, мол, приходу?
В нашем Христов-то, кажись, не бывало".

Бог умер, м-да. Повторюсь. начало 1850-х годов. Ницше не поступил ещё и в гимназию.

Старинная ирландская песня Well Below the Valley-O использована в кинофильме "Сёстры Магдалины" в качестве пролога. Там её исполняет священник (Шон Маккин), здесь предлагаю вам послушать женскую версию Клодии Андерсон.




У колодца в долине - о,
Зеленеет лилия
Среди зарослей...

( В тексте есть триггеры, текст вполне страшный )

Фёдору Ивановичу Тютчеву сорок лет.

О Север, Север-чародей,
Иль я тобою околдован?
Иль в самом деле я прикован
К гранитной полосе твоей?

О, если б мимолетный дух,
Во мгле вечерней тихо вея,
Меня унес скорей, скорее
Туда, туда, на теплый Юг...

Фёдору Ивановичу Тютчеву сорок пять лет.

Когда в кругу убийственных забот
Нам все мерзит — и жизнь, как камней груда,
Лежит на нас,— вдруг, знает бог откуда,
Нам на душу отрадное дохнет,
Минувшим нас обвеет и обнимет
И страшный груз минутно приподнимет.

Так иногда, осеннею порой,
Когда поля уж пусты, рощи голы,
Бледнее небо, пасмурнее долы,
Вдруг ветр подует, теплый и сырой,
Опавший лист погонит пред собою
И душу нам обдаст как бы весною...

Фёдору Ивановичу Тютчеву пятьдесят лет.

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье,-
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.

Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.

Фёдору Ивановичу Тютчеву пятьдесят пять лет.

Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья -
Жизнь отошла - и, покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья,
Здесь человек лишь снится сам себе.
Как свет дневной, его тускнеют взоры,
Не верит он, хоть видел их вчера,
Что есть края, где радужные горы
В лазурные глядятся озера...

Фёдору Ивановичу Тютчеву шестьдесят лет.

О, этот Юг, о, эта Ницца!
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет - и не может.
Нет ни полёта, ни размаху -
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья...

Фёдору Ивановичу Тютчеву шестьдесят пять лет. На самом деле шестьдесят шесть, но стихи эти - мои любимые.

Брат, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел, куда мы все идем,
И я теперь на голой вышине
Стою один,- и пусто все кругом.
И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой - и пусто будет там,
Где я теперь, смотря в ночную тьму
И - что со мной, не сознавая сам...

Бесследно все - и так легко не быть!
При мне иль без меня - что нужды в том?
Все будет то ж - и вьюга так же выть,
И тот же мрак, и та же степь кругом.
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди.

Фёдору Ивановичу Тютчеву скоро семьдесят лет.

Всё отнял у меня казнящий бог:
Здоровье, силу воли, воздух, сон,
Одну тебя при мне оставил он,
Чтоб я ему еще молиться мог.