Майорова пишет

Я весь 2004 год добросовестно болела, а когда я болею, то делю сон. Сплю с пяти до восьми и с пяти до восьми. То есть утром и вечером. Голова заметно свежеет, но жить со мною рядом становится неудобно: начинаю бродить по ночам, как некий монструозный ёжик. Топ-топ, топ-топ... Что делать, надо занятие придумать, чтобы сидеть тихо и в темноте. Так что вы думаете, я стала смотреть телевизионный чат по тридцать шестому каналу.  Это, конечно, была фантасмагория. Вообразите, набираешь на своём же сотовом сообщение, и оно вылезает в эфир. За свои кровные можешь целую минуту наблюдать, как твой текст синим по белому ползёт в столбце таких же сообщений. Ох, и многим не спалось! Кто с чем, у кого что болит: кто-то ищет напарников на поход или поездку , кто-то рассказывает сальные анекдоты, кто-то знакомится с противоположным полом, кто-то проповедует Евангелие, кто-то устраивает самодеятельную викторину... развлекали сами себя, как умели. Изредка появлялись ведущие, наскоро рекламировали какой-нибудь магазин молодёжной моды и испарялись. Противоположный пол мне был откровенно до лампочки, сальных анекдотов я и так знала множество, но спать-то всё равно не хотелось.

Так вот, к чему я веду. В дни Беслана, когда вся страна, трясясь от мистического ужаса, прилипала к телеэкранам и не знала, как отлипнуть, когда крутили одни и те же кадры - мужчина бежит с девочкой на руках, голова девочки бессильно мотается - чат двинулся умом на сексуальной почве. Вскипел гормонами. Толпы народу собирались на квартирные оргии, которые в просторечии назывались ёмким термином "фак-сейшен", прямо в эфире делались непристойные предложения и обретались немедленные согласия, какая-то жертва собственных же взбесившихся гонад  через равные промежутки времени монотонно выкрикивала: "Е--ть! Е--ть! Е--ть!"
Лечились. Чем могли, чем умели, чем были научены. Трением об незнакомое или полузнакомое тело. Мне это копошение на фоне широко распростёртого подола разрушительницы наслаждений и разлучительницы собраний казалось слегка отвратительным - но другого выхода все эти люди, молодые в основном, не видели. Не были научены никакому другому выходу.

Никогда не думала, что на почве политических новостей может полезть такая психосоматика, однака ж факт налицо. Психосоматика полезла. Посему ничего умного и веского не могу сказать, могу только читать чужие слова. И в сотый, если не в тысячный раз, повторять старую истину: Человек - любой! - проверяется близ смерти. Не в опасности даже, в опасности из вполне естественной боязни можно навертеть делов вполне сверхъестественных, а именно по факту свершившейся чьей-то смерти. Она как катализатор. Есть в тебе толк - близ смерти проявится толк. Есть в тебе дрянь - потечёт дрянь, и не в форме органических удобрений, а яд, biohazard, разъедающая кислота, которая не оставляет на своём пути ни травиночки убогой. Вы когда-нибудь задумывались, насколько страшная поговорка "Хоть трава не расти"?

Наверное, именно за тем и придумана минута молчания. Чтобы в расстроенных чувствах не сморозить чего лишнего. У открытых могил не сморозить.

Древобород попрощался со всеми по очереди, а Кэлеборну и Галадриэли трижды поклонился, торжественно и с великим уважением.
— Давненько мы с вами не встречались у камня и кроны! А ванимар, ванималион ностари! [О прекрасные родители прекрасных детей!] Печально, что новая встреча случилась так поздно, под конец нашей истории! Мир быстро меняется. Я чувствую это по вкусу воды, я чувствую это по запаху земли, я слышу это в воздухе. Поэтому не думаю, чтобы мы увиделись еще!

В действительности выражение by stock or by stone заимствована из поэмы «Перл», написанной в четырнадцатом столетии автором «Сэра Гавэйна и Зеленого Рыцаря». Возможно, это самая совершенная из всех средневековых элегий. Под образом ювелира, потерявшего в саду драгоценную жемчужину, здесь повествуется об отце, который пришел на кладбище оплакивать дочь, умершую еще ребенком Он засыпает, положив голову на могилу, и вдруг оказывается в странном краю, где его горе теряет остроту и где, к своей неописуемой радости, он встречается с дочерью — она смотрит на него с другого берега реки. Но дочь странным образом выросла и обращается с ним холодно и формально, называя его «сир» и при этом поправляя чуть ли не на каждом слове. Он рассказывает, как ему было грустно, когда она умерла; она отвечает, что грустить не следовало. Конечно, не следовало, соглашается он, ибо (хвала Господу!) он нашел ее и теперь они будут счастливы вместе; она отвечает: нет, это невозможно, она находится не там, где он, он не может воссоединиться с ней, он не может переправиться через реку. Он умоляет: не отсылай меня назад в durande doel — «долгую тоску». «Почему ты все время говоришь про горе и тоску?» — спрашивает она сердито. В этом месте отец пытается взять на себя активную роль, смиряется, но, объясняясь, не удерживается и снова говорит о своем горе:

My blysse, my bale, ye han ben bothe,
Bot much the bygger yet watz my mon;
Fro thou watt wroken fro vch a wothe,
I wyste neuer quere my perle watz gon.
Now I hit к, now lethez my lothe.
And, quen we departed, we wern at on;
God forbede we be now wrothe,
We meten to selden by stok other ston…

...В дословном переводе с древнеанглийского этот отрывок выглядит так: «Ты была для меня и радостью, и горем. Но доселе горе было гораздо сильнее радости, и с тех пор, как ты была взята от земных опасностей, у меня еще никогда не было возможности узнать, где находится моя жемчужина. Но теперь я вижу, где она, и моя печаль умиротворилась. Когда мы разлучились, между нами не было ссор. Да запретит нам Господь сердиться друг на друга теперь — ведь мы так редко встречаемся у камня и кроны!..» В толкиновском стихотворном переводе «Перла», опубликованном в 1975 году, последняя строчка несколько видоизменена и выглядит так; «Случай так редко сталкивает нас на наших дорогах!» (We meet on our roads by chance so rare), но, пожалуй, «у камня и кроны» звучит выразительнее. Весь пафос здесь в характерном раннеанглийском литературном приеме: «редко» означает «никогда» или, что еще хуже, «только теперь», поэтому значение последней строки несколько расплывчато.

[Т. Шиппи, Дорога в Средьземелье, 6 глава]

Ещё вспомнилось.

В хосписе умерла пожилая женщина. С ней до последнего момента сидела её дочь. Когда агония закончилась, дочь начала плакать. Сначала очень тихо, потом всё громче и громче. Она не хотела уходить из палаты, целовала мёртвые руки матери. Главврач послал за мною:
- Так! Вы! Вы! Медицинский психолог! чтобы вот этого вот не было! Сию секунду! Прекратить! Вот эту истерику! Это ваша работа, между прочим!
- Истерику?
- Да! Да! Истерику!
Я всегда в таких ситуациях теряюсь.
- Такойто Такойтович, несколько минут назад у этой дамы умерла мать...
- Ну и?
И вот как я помогала. Отвела её под руку в зал, посадила там под авокадиной, предложила свою помощь. Нет, благодарю вас, ничего не надо. Я сидела за стеной на табуреточке и ждала минут дцать - вдруг понадоблюсь. Постепенно рыдания стали глуше, потом затихли. Я, не сказав ни слова, проводила осиротевшую женщину до выхода. Вернулась на своё рабочее место и заплакала сама.

Вот в России все благие намерения, как медным тазом, накрываются этим Ну и?

Шестнадцатого ноября 1934 года умерла восьмидесяти двух лет от роду Алиса Плезенс Харгривс, урожденная Лидделл, прототип кэрролловской Алисы. Её сестра Эдит, прототип Орлёнка Эда, умерла от кори в двадцатидвухлетнем возрасте, почти сразу после замужества. Сама же Алиса стала женой крикетиста Реджинальда Харгривса, когда ей было 28, и с этих пор, как деликатно пишет русская википедия, вела жизнь обыкновенной домохозяйки. Википедия же английская, напротив, указывает, что она была хозяйкой светского салона и первой президентшей женского института Эмери Доун. Из трёх сыновей Алисы двое погибли в Первую Мировую.Младший, Кэрил, по настойчивым сплетням, наречённый  в честь Кэрролла, выжил, вернулся, женился и стал отцом единственной дочери.

Алиса Лидделл в возрасте семи лет

Алиса Лидделл в возрасте восьмидесяти лет

На  Короле  был  красный  ночной колпак с кисточкой и старый грязный халат, 
а лежал он под кустом и  храпел с такой силой, что все деревья сотрясались.
   - Так можно себе и голову отхрапеть! - заметил Труляля.
   - Как бы он не простудился, - забеспокоилась Алиса, которая была  очень
заботливой девочкой. - Ведь он лежит на сырой траве!
   - Ему снится сон! - сказал Траляля. - И как по-твоему, кто ему снится?
   - Не знаю, - ответила Алиса. - Этого никто сказать не может.
   - Ему снишься ты! - закричал Траляля и радостно захлопал в ладоши.  -
Если б он не видел тебя во сне, где бы, интересно, ты была?
   - Там, где я и есть, конечно, - сказала Алиса.
   - А вот и ошибаешься! - возразил с презрением Траляля. - Тебя бы  тогда
вообще нигде не было! Ты просто снишься ему во сне.
   - Если этот вот Король вдруг проснется,  -  подтвердил  Труляля,  -  ты
сразу же - фьють! - потухнешь, как свеча!
   - Ну, нет, - вознегодовала Алиса. - И вовсе я не  потухну!  К  тому  же
если я только сон, то кто же тогда вы, хотела бы я знать?
   - То же самое, - сказал Труляля.
   - Самое, самое, - подтвердил Траляля.
   Он так громко прокричал эти слова, что Алиса испугалась.
   - Ш-ш-ш, - прошептала она. - Не кричите, а то вы его разбудите!
   - _Тебе_-то что об этом думать? - сказал Труляля. - Все  равно  ты  ему
только снишься. Ты ведь не настоящая!
   - Нет, настоящая! - крикнула Алиса и залилась слезами.
   - Слезами делу не поможешь, - заметил Траляля. - О чем тут плакать?
   - Если бы я была не настоящая,  я  бы  не  плакала,  -  сказала  Алиса,
улыбаясь сквозь слезы: все это было так глупо.
   - Надеюсь, ты не думаешь, что это настоящие слезы? - спросил  Труляля
с презрением.
   - Я знаю, что все это  вздор,  -  подумала  Алиса.  -  Глупо  от  этого плакать!
   Она вытерла слезы и постаралась принять веселый вид.

Внезапно Н. Мак-Вильямс, "Психоаналитическая диагностика". О депрессивном характере:

Возможно, женщины имеют больший риск депрессивных решений эмоциональных проблем, чем мужчины. В последние два десятилетия феминистские теоретики объясняли это явление фактом, что в большинстве семей именно женщина оказывает первоначальную заботу. В последующем мальчики достигают чувства половой  [понимай: гендерной, скобки мои] идентичности, ощущая свое отличие от матери, девочки же извлекают его из идентификации с ней. Результатом такого различия является меньшее использование мужчинами интроекции, поскольку их маскулинность обретается в сепарации, а не в слиянии. Женщины, напротив, чаще используют интроекцию, поскольку их ощущение феминности вытекает из связи с матерью.

и далее:

Существует также конкордантный (согласующийся) контрперенос, хорошо знакомый терапевтам депрессивных клиентов: терапевт чувствует себя деморализованным, некомпетентным, ошибающимся, безнадежным и в целом “недостаточно хорошим”, чтобы помочь пациенту. Депрессивная точка зрения заразительна. Впервые я осознала это, когда работала в центре психического здоровья и (по наивности) назначила четырех депрессивных пациентов одного за другим. После четвертой сессии, когда я приволокла свои ноги в комнату для кофе, секретари клиники предложили мне куриного супа и плечо, чтобы выплакаться. Таким образом, терапевтам, особенно депрессивным, легко внутренне откликнуться на интроективное страдание, которое Лу Грант отразил в своем произведении “The Mary Tyler Moore Show”: “Да-а, сучья жизнь, а потом вы умираете”. Можно сделать вывод о собственной неадектватности в качестве терапевта. Эти переживания будут смягчены, если терапевт достаточно счастлив, имея обильные источники эмоционального удовлетворения в собственной личной жизни (Fromm-Reichmann, 1950). Эти чувства также снижаются по мере профессионального развития после того, как станет очевидным, что терапевт достиг успеха в помощи даже неумолимо дистимическим пациентам.

А выше:

В своем прекрасном изображении ирландцев, народа, “имеющего песню в сердце и слезы на глазах”, Моника МакГолдрик (Monica McGoldrick, 1982) уловила атмосферу целой этнической субкультуры, обладающей депрессивной душой.

Ну да, депрессивная душа угнетённых народов. Еврейский шмерц, ирландская brón, афроамериканский блюз... и бабьи слёзы, которые, как известно, дёшевы. Всё ж таки психоанализ многие вещи ставит с ног на голову. Не угнетены, оттого что депрессивны, а депрессивны оттого, что угнетены...  И заразилась Мак-Уильямс депрессией не потому, что это был какой-то контрперенос, а потому что жизнь действительно сучья, а потом мы действительно умираем.

А я его видела и слышала, так-то. Ходила в Ахматовский дом на встречу с нобелевским лауреатом, другом самого Бродского и т.д., и т.п. А увидела невысокого, совсем не кряжистого, но очень выносливого на вид мужчину, без малейшей важности сидевшего во главе стола. Питерские поэты вокруг него все бледные-бледные, сероватые какие-то. Хини, напротив, не просто седой, а серебряный, белый, как лунь. Глаза ярко-чёрные, и чёрные совершенно прямые, густые брови. При взгляде на такие брови всегда думается: "В молодости этот мужчина был очень красив", но Хини был красив и тогда. Лицо загорелое, румяное, кирпично-красное. Да, выпить нобелиат был явно не дурак, и сейчас с лёгким налётом скептицизма  разглядывал воду в графине, словно желая претворить её в ирландский виски.

Помнится жгучее чувство неловкости, когда слушатели стали задавать Хини вопросы на чудовищном, суррогатном школьном английском. Даже не школьном, а... переводчик-синхронист не могла понять, что имелось в виду. Поэт царственно не замечал никаких ошибок. Русская культура в Ирландии? Знают, конечно, мало. Элитарной считают. Вот был у меня в университете преподаватель, Бернард Маклэверти, и он всё ходил за нами и повторял: Читайте Чехова, читайте, никто не писал лучше Чехова. И я думала: ёлки. Бернард Маклэверти. Автор повести "Лэм", ужасной, смертно-тоскливой повести о приютском парнишке и его наставнике, о том, как они сбежали сами от себя и себя повстречали. И вот он вёл занятия по литературному мастерству и воспитал в числе прочих Шеймаса Хини, а я, а что я, а я полы подённо мою.

Рассказывал про Теда Хьюза, мужа несчастной Силвии Плат и не менее несчастной Аси Вевилл, и рассказывал в тонах панегирических, как о лучшем поэте Британии, о человеке, теснейшим образом связанном с землёй, природой. Рассказывал об Иосифе Бродском. Отчего-то врезалось в память, что Бродский любил петь. Любимая песня была "Червоны маки на Монте-Кассино". Любимый поэт, конечно, Оден, и размером его элегии на смерть Уильяма Йейтса Хини написал другу посвящение... Нет, сначала я вам элегию прочитаю!

Как он читал, Господи, Боже ты мой. Существует стереотип, что поэты читают стихи по-особенному: комично завывая, выпевая, бормоча и канюча. Хини читал так, как рассказывал. Не спеша, увесисто подчёркивая ритм, широкой паузой разделяя строки:

Отворяй, погост, врата:
Вильям Йейтс идёт сюда.

И не зная английского, можно было бы догадаться, - это похоронный марш. Он прочёл все три части до конца, мерно, сурово, и в президиуме замешкались, искали русский текст. Нашли.

Я шагаю вам вослед,
зажимая боль в куплет,
меря им - твои слова -
Скорбь и разум - ать и два.

Это уже сам Хини, элегия на смерть Иосифа Бродского. Кто напишет посмертные стихи Шеймасу Хини?

Ни фантазий, ни химер —
Скорби скованный размер;
Шаг за шагом учит он:
Повторение — закон.

Повторится без конца —
Стужа, вьюга, смерть певца.

Начинаю свою работу в день именин, через неделю после того, как едва не погибла нелепой смертью. Как будто бывает лепая, но это уж за гранью добра и зла. Гуляла с дочкой вечером. Из окна бросили бутылку из-под водки "Московская". Мне открытые ноги осыпало стеклянным дождём. Дочь поёрзала в слинге и вопросительно сказала: "Э?" Я стояла и думала: Ну, я ладно. В принципе, жила грешно и померла бы смешно, ничего сверхъестественного, по барыне и говядина, а Эмиша-то? Эмиша-то?

Я хочу, чтобы по моей смерти что-нибудь осталось.

Тут нельзя не заметить: у меня двое именин, как у гоголевского городничего, и на Антона, и на Онуфрия. И вот сегодня именины номер один, с которыми обязательно забудут поздравить.